свои детально разработанные планы и предварительные эскизы архитектурных проектов, которые собирались претворить в жизнь, как только к ним посыпятся заказы, и, не унывая, набрасывали все новые планы образцовых по своим пропорциям зданий, которых им никто не заказывал. Все равно строительных материалов не было; и сами архитекторы были так же далеки от реального строительства, как их маленький ученик.

Мышонок удобно улегся на спине в своей огромной бочке, закинув руки под голову, и стал спокойно разглядывать нарисованные дома с крышами. Старшая девочка вдруг присела на кровати и, облитая мерцающим светом свечи, принялась рассказывать сестренкам, какое бы ей хотелось иметь платье.

— …Светло-зеленое, в розовую полоску. Самую чутошную… Сверху — и она провела руками по нежной груди вниз, к костлявым бедрам — совсем в обтяжку. Зато юбка… — И она с сияющим лицом развела голыми ручками, — вот такая широкая.

Проснувшаяся мать долго лежала молча и прислушивалась. Мышонок перекатился со спины на живот и, высунувшись из бочки, презрительно буркнул:

— Ишь размечталась. А у самой-то ни денег, ни башмаков, да и материю достань попробуй!

Но, хотя мечта ее и угасла и девочка уже не верила в свое чудесное платье, она изящно выгнутыми пальчиками нарисовала вокруг шейки воображаемый воротничок.

— А воротничок совсем узенький и такие же манжетики…

Мать подавила подступающие слезы и сказала с улыбкой:

— Спать! Дети, пора спать! Тушите свет!

За окном сгустилась тьма.

X

Ферма родителей Стива в штате Пенсильвания находилась за рекой Делавэр, и практически попасть туда из ближайшего городка можно было только на машине. Между огромными надворными постройками, выкрашенными в ржаво-красный цвет, и домом лежал широкий двор. В этих краях жили еще просторно.

Стив без пиджака — он бросил его на спинку стула, — в вязаной шерстяной безрукавке сидел на террасе. Он только что освежил лицо и грудь, на волосах его сверкала влага. Полого, уходивший вдаль луг, по которому протекал ручей, казался от вечерних теней темно-зеленым.

Внизу, на зеркальной поверхности пруда, белыми комочками застыли утки. Какая-то птица настойчивым щебетанием будила тишину. Стив вытащил из кармана Иоганнину карточку.

Пять тысяч километров и закон, воспрещающий американцу жениться на немке, разделяли их. Вглядываясь в ее черты, серьезные, как ее натура и вся ее нелегкая жизнь, он чувствовал боль, точно кто-то царапал ему сердце стальной иглой. Но вот под его пристальным взглядом снимок затуманился: Иоганна — его жена, она выходит на террасу и подсаживается к нему… Говорит только тихий вечер…

Перед ними еще вся жизнь… И у них родится сын…

Мать Стива — она вышла замуж семнадцати лет, и никто не признал бы в ней матери двадцатитрехлетнего сына — прошла мимо с полной тарелкой овощей и бросила ему на ходу:

— Этого нельзя запретить надолго.

Он все рассказал ей, только не об их расставанье.

В тишине послышалось кряканье. Стив поднял голову. Все двадцать четыре белые утки, громко гогоча, двигались вперевалку через луг, белоснежной вереницей выделяясь на темной зелени травы. Стив не раз задавался вопросом, почему утки с наступлением вечера вдруг в одну и ту же минуту поднимают крик и торопятся домой, в свой птичник. И словно эта мирная картона была достаточным основанием, чтобы написать Иоганне, он взял со стула пиджак и поднялся к себе наверх.

На чисто выбеленной стене висела его солдатская фуражка. Сам не зная зачем, он надел ее, точно хотел перешагнуть через пять тысяч миль, снова стать солдатом и увидеть Иоганну. Писать, однако, оказалось труднее, чем он думал. Он встал и, глядя в окно на волнистую равнину, плавно уходящую под гору к поблескивающему вдали Делавэру, погрузился в размышления. Ему так много нужно сказать Иоганне. Но с чего начать? Всего не напишешь. О том, как тяжело у него на душе и как он хочет, чтоб Иоганна была с ним, здесь… А дальше?.. Он спросит, как-то ей живется там, в недосягаемой дали… И о запрете напишет. Надо посоветоваться с мамой, нельзя ли все-таки что-нибудь сделать? Но ведь он знает, что сделать ничего нельзя. Ничего…

Растерянно смотрит он на белых уток, все еще стоящих перед птичником. С огромной силой нахлынули воспоминания. Перед ним возникло лицо Иоганны, когда он вошел, чтобы проститься. Он видел ее широко раскрытые глаза. И она решилась… Этого он никогда не забудет. А утром — прощание. Она держалась так мужественно. Так мужественно. Она сказала только: «Всего хорошего», а когда он оглянулся, подняла руку и потом еще раз подняла, но только чуть-чуть.

В дверь скребся Майкл, французский террьер. Стив впустил его, сел за стол и, положив перед собой чистый листок бумаги, сразу перенесся в сарайчик к Иоганне. Нет, он не сможет ей написать, если, не напишет всю правду.

«Дорогая Иоганна!

Так тяжело было сесть в поезд и уехать, а потом на пароходе — все дальше и дальше, — и вот я здесь, а тебя нет со мной. Я показал отцу твою карточку. Он сказал: «It's a fine girl!».[24] И мама тоже не против. Но не это главное, а то, как мне недостает тебя. Но все же сделать пока ничего нельзя, и ты знаешь почему. Мама говорит, что со временем все устроится. Здесь тебе было бы хорошо, и мы были бы счастливы. Было бы так, как должно быть. Забыть тебя я не могу. Придется ждать. Очень мне тяжело, потому что неизвестно, сколько это продлится. Если бы ты написала мне большое подробное письмо о том, что ты меня не забыла, мне было бы легче».

Он вывел из гаража машину и поехал в соседний городок, к дому на главной площади, где имелся почтовый ящик.

Страшась за Руфь, Иоганна тут же после разговора с нею на поляне под березами рассказала Мартину, в каком тяжелом состоянии ее подруга, и советовала быть поосторожнее. Руфь так прямо и сказала, что убежит и покончит с собой, если ей придется стать женой Мартина. С тех пор Мартин был начеку и вел себя так, как если бы питал к ней только дружеские чувства. Он по-прежнему работал в больнице. Главный врач, доктор Гросс, после упорной борьбы объявил, что, если Мартина уволят на том основании, что он приютил у себя Руфь Фрейденгейм, он, доктор Гросс, тоже уйдет из больницы. В Вюрцбурге не хватает врачей, и он не видит, кто бы мог заменить Мартина.

Руфь, Катарина и Уж, спрятавший в задний карман отвертку и складной